От автора  |   Досье  |   Комментарии

САВВА МАМОНТОВ: ЧЕЛОВЕК РУССКОЙ МЕЧТЫ

Глава 14. «Дело» Мамонтова

Дело Мамонтова, казалось, процветало. Например, его чистый доход в 1898 году составил огромную для того времени сумму — 5,2 миллиона рублей. Он начинает всё новые коммерческие проекты, строит обширные планы.
Потому громом среди ясного неба прозвучала эта новость — Савва Мамонтов арестован.

Оказалось, что в кассе Общества Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги спешно организованная ревизия обнаружила крупную брешь. По результатам этой ревизии 30 июля 1899 года весь персонал правления дороги вышел в отставку. Новое руководство дороги (во главе с государственным чиновником) выяснило, что из кассы Общества Невскому судостроительному заводу была передана немалая сумма. Было признано, что тем старое правление нанесло Обществу ущерб примерно в 5 миллионов рублей.
Савву Мамонтова обвинили в растрате.

11 сентября 1899 года, в доме Саввы Ивановича на Садовой был произведен обыск.
Рассчитывали найти "награбленное", но отыскали немногое.
Нашли 50 рублей, завалявшуюся банкноту в 100 марок, записку Мамонтова ("Тянуть долее незачем, без меня все скорее разрешится…") и его заграничный паспорт. Из всего этого вывели, что он пытался скрыться или, в случае неудачи, покончить жизнь самоубийством. Савву арестовали и под конвоем, пешком, через весь город препроводили в Таганскую тюрьму.

Что стало непосредственной причиной «дела» Мамонтова?
В начале 90-х годов XIX века он выходит за рамки знакомых железнодорожных дел и начинает осуществлять — под давлением правительства — грандиозную экономическую комбинацию, неудача которой в конечном итоге привела предпринимателя к краху. Суть ее состояла в создании конгломерата связанных между собой промышленных и транспортных предприятий. В 1890 году у казны был арендован запущенный Невский судостроительный и механический завод в Петербурге. На его базе возникло "Московское товарищество Невского механического завода" с основным капиталом в 1,5 миллиона рублей, устав которого был утвержден в январе 1891 года.

Предприятие предназначалось для обеспечения железных дорог подвижным составом, а для снабжения производства сырьем Мамонтов приобрел Николаевский металлургический завод в Нижнеудинском округе Иркутской губернии, преобразованный в общество Восточно-Сибирских железоделательных и механических заводов. В этих двух компаниях он стал председателем правления. Дело было невиданное. Успешное осуществление проекта привело бы к созданию крупного концерна.

Чтобы превратить заводы в современные предприятия, требовалась их полная модернизация, для которой были необходимы огромные финансовые вложения. По всей вероятности, Савва Иванович до конца не осознавал всей сложности поставленной задачи. Первые годы он вкладывал в новые предприятия свои личные средства, но для подъема разоренных заводов этого оказалось мало.

Но не в характере Мамонтова было останавливаться на полпути. Он с удивительной настойчивостью продолжал почти безнадежное дело, начал финансировать промышленные предприятия из кассы Московско-Ярославско-Архангельской дороги, изыскивал денежные средства на стороне. Но в одиночку, без помощи государства поднять такое дело, которое на Мамонтова взвалили, было объективно невозможно.
А помощи со стороны государства не было.

Потому что и собственно государства к тому времени уже не было как единого хозяйствующего субъекта — были разные чиновники, разные люди, и у них были свои интересы.

Отступ. 1.
И Мамонтов если не понимал, что такого партнера, как «государство», у него нет, то, по крайней мере, это чувствовал. Он чувствовал отчуждение одних «высших сфер», равнодушие других и явное недоброжелательство третьих.

Из воспоминаний художника Коровина:
"... Савва Иванович как-то заехал ко мне в мастерскую на Долгоруковской улице... Был озабоченный и грустный, что с ним бывало редко.

- Я как-то не пойму, — сказал он мне, — есть что-то новое и странное, не в моем понимании. Открыт новый край, целая страна, край огромного богатства. Строится дорога, кончается, туда нужно людей инициативы, нужно бросить капиталы, золото, кредиты и поднять энергию живого сильного народа, а у нас все сидят на сундуках и не дают деньги. Мне навязали Невский механический завод, а заказы дают, торгуясь так, что нельзя исполнить. Мне один день стоит целого сезона оперы. Думают, что я богат. Я был богат, правда, но я все отдал и шел, думая, что деньги для жизни народа, а не жизнь для денег. Какая им цена, когда нет жизни. Какую рыбу можно поймать, когда нет сети, и не на что купить соли, чтобы ее засолить. Нет, я и Чижов думали по-другому. Если цель — разорить меня, то это нетрудно. Я чувствую преднамерение, и я расстроен".

Изъян намеченной комбинации состоял в том, что у Мамонтова не было надежного источника кредитования. С банками тесных отношений у него не существовало. Вдобавок, петербургские же финансовые заправилы внимательно следили за его деятельностью, видя в нем серьезного соперника. После того как были исчерпаны все возможности в изыскании необходимых средств, Савва Иванович, по совету Витте, обращается к ним.

Так, в 1898 году на горизонте мамонтовского дела появляется фигура директора петербургского Международного коммерческого банка А. Ю. Ротштейна. Этот делец, ставший в 90-е годы XIX века руководителем крупнейшего частного банка России, был доверенным лицом министра финансов и имел многочисленные связи в европейских финансовых центрах. Безвыходное положение заставило Мамонтова пойти на рискованный шаг. В августе 1898 года он продал 1650 акции Московско-Ярославско-Архангельской дороги банку Ротштейна и одновременно получил специальную ссуду под залог акции и обязательств (векселей), принадлежавших ему и его родственникам. По сути дела, на карту было поставлено все, и Савва Иванович проиграл.

Обращаясь к Международному банку, он хотел получить передышку, а затем, добившись концессии на постройку большой железнодорожной магистрали Петербург-Вятка, за счет казенных субсидий рассчитаться с кредиторами. В то время у него возник и другой грандиозный план — проложить железную дорогу в Среднюю Азию. Инженер-путеец и писатель Н. Г. Гарин-Михайловский, проводивший по заданию Мамонтова изыскательские работы, писал ему 23 июля 1898 года: "Я докладывал министру (очевидно, Витте. — В. С.) о Ташкент-Томской дороге после его возвращения. Он весь за эту дорогу и собирался делать Государю доклад. Я передал ему наши записки. Слыхал, что и военный министр за эту дорогу".

В конечном итоге концессия на строительство дороги Петербург — Вятка была получена, но Савву Ивановича это уже не спасло. Погасить свои долги Международному банкy и некоторым другим кредиторам Мамонтов не смог.

В итоге министерство финансов назначило ревизию. Она вскрыла формальные нарушения в учете и расходовании средств Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги. Выяснилось, что из кассы Общества в 1890-1898 гг. деньги переводились на счета Товарищества Невского завода и Восточно-Сибирского общества-предприятии, которые юридически не были друг с другом связаны. Такие финансовые операции были запрещены законом. Это было одним из главных пунктов обвинения, другим — перерасход по смете строительства линии Вологда-Архангельск. Требовали удовлетворения и кредиторы. В конце июля 1899 г. правление Московско-Ярославско-Архангельской дороги во главе с С. И. Мамонтовым ушло в отставку, были избраны новые люди, которые обратились с исками к бывшим руководителям Общества. Делами стали заправлять люди Ротштейна и Государственный банк.

Савва Иванович был чрезвычайно угнетен сложившейся ситуацией, но в течение многих месяцев еще надеялся, что ему окажут поддержку и до суда дело не дойдет. Циничную позицию занял Витте, сыгравший в этой истории неблаговидную роль. Много лет деятельно поддерживая Начинания предпринимателя, будучи в курсе всех его дел, добиваясь для него различных привилегий, в критический момент Витте способствовал крушению мамонтовского дела.

Отступ. 2.
Из воспоминаний художника К. Коровина: «Я приехал в Петербург и увидел Сергея Юльевича Витте, который был министром. Сергей Юльевич, к моему удивлению, сказал мне, что он тоже не знает акта обвинения Мамонтова.
Против Саввы Ивановича, — сказал он, всегда было много нападок. […]. Я знаю, что Мамонтов честный человек, и в этом совершенно уверен.
И Витте, прощаясь со мной, как-то в сторону сказал про кого-то:
- Что делать, сердца нет... ".

Но, "плохо с сердцем" было у самого С. Ю. Витте. Савва Иванович пытался спасти свое дело, пытался предупредить катастрофу, засылал к Витте и знакомых, доказывавших министру, что все предприятия Мамонтова "серьезные, живые", что "дело Невского завода хотя и стоит плохо, но может идти и непременно пойдет", что нужна только "временная поддержка", но тот не хотел и слушать ничьих объяснений. Он был явно раздражен увлечениями Саввы ("Что за вздор? У вас там на дороге черт знает что происходит, а вы нянчитесь с какой-то оперой!") не хотел ничего слышать.
Своя рубашка ближе к телу, и граф Витте поспешил отмежеваться от Мамонтова.
И даже много лет спустя в своих "Воспоминаниях" он фактически продолжал винить во всем Мамонтова, сокрушался, что "дал обойти себя Мамонтову".

Занимавший в 1899 году должность прокурора Московского окружного суда А. А. Лопухин заметил позднее: "То самое министерство финансов, которое в лице его главы, С. Ю. Витте, только что выступило в качестве инициатора в вопросе о предоставлении названному обществу выгодной концессии (Петербург — Вятка. — В. С.), выступило в лице того же С. Ю. Витте с требованием об отобрании у него этой самой концессии и о принятии мер, которые были сознательно направлены к финансовой гибели и железнодорожного общества, и крупных его акционеров".

Очевидно, причины подобного поведения главы финансового ведомства объяснялись, с одной стороны, закулисной борьбой в правящих сферах, с другой — желанием казны при посредничестве Международного банка прибрать к рукам важную транспортную магистраль. Историограф московского купечества и предприниматель П. А. Бурышкин считал, что "мамонтовская Панама" была "одним из эпизодов борьбы казенного и частного железнодорожного хозяйства". Еще более откровенно высказался Лопухин: крах Мамонтова прибавил "лишнее темное пятно" к репутации Витте.

Между тем положение Саввы Ивановича не было безнадежным. Согласно балансу личной собственности, составленному им самим, общая стоимость движимых и недвижимых имуществ (в числе последних были два дома в Москве, имение во Владимирской губернии, земельный участок на Черноморском побережье) составляла 2 660 тысяч рублей, а претензии кредиторов — 2 230 тысяч (из них на долю Международного банка приходилось 1 400 тысяч рублей).

Тем не менее, иски были предъявлены в суд, Мамонтов был арестован, как и его все его имущество. Рухнула деловая репутация, которую Мамонтовы завоевывали полвека.

Но еще более страшным было то, что деятельный, жизнелюбивый и далеко не молодой человек на несколько месяцев оказался в одиночном тюремном заключении. Следователь по особо важным делам, ведший дело Мамонтова, определил залог в 763 тысяч рублей, внесение которого могло бы изменить меру пресечения.

Но надежды на освобождение не оправдались. Богатые родственники (Сапожниковы) и близкий знакомый Савва Тимофеевич Морозов готовы были внести требуемый первоначальный залог, но размер его совершенно неожиданно был увеличен до 5 миллионов рублей. Собрать такую астрономическую сумму, тем более в короткий срок, было невозможно.

Тем не менее, в первые дни заключения Савва Иванович не терял надежды и 15 сентября обратился к следователю с просьбой — заменить пребывание в тюрьме домашним арестом. Он писал ему в своем заявлении: "Я надеюсь, что близкие мне люди в течение нескольких дней найдут эту сумму... Но пока слово суда не произнесено, а условия пребывания в тюрьме почти верный шаг к могиле, не будет [ли] бесцельно мое одиночное заключение?".

Но неделю спустя следователь удостоил его ответом: откровенно игнорируя просьбу человека, ответственность которого еще предстояло установить, он цинично заявлял, что если подследственный желает лечиться, то "может быть переведен в тюремную больницу".

В тюрьме Мамонтов держался бодро, говорил всем: "Знайте же, что в случившихся обстоятельствах я невиновен". Он старается не унывать, пишет, что и тюремное заключение можно использовать себе во благо: "Человеку необходимо иногда заглянуть внутрь себя".

И в тюрьме думает о своем искусстве, им и спасается. И, когда он пишет письма своему другу художнику Василию Поленову, он пишет ему об искусстве же. И просьбы, которые в этих письмах содержатся, тоже очень характерные. Мамонтов просит Поленова принять участие… в подготовке его новой оперы «Ожерелье», которую он сочиняет в тюрьме и планирует поставить её по выходу из «узилища».

Отступ. 3.
Так, в Таганке Мамонтов заканчивает либретто оперы «В 1812 году».
Сохранилась записка Мамонтова со штемпелем тюрьмы, отмечающим просмотр цензуры: «Прилагаемые листки вписать в окончательный экземпляр. Копию с них сейчас же послать Василию Сергеевичу Калинникову (Ялта, Пушкинский бульвар, дом Бартоломей). Остается вставить в третьем акте романс Гения (я просил об этом Сережу, и вся вещь готова, передать в типографию, название: «В двенадцатом году», опера в 5 картинах, слова С[аввы] Мамонтова], музыка В. С. Калинникова. Напечатать прилично и совершенно просто. Экземпляров 50 на хорошей бумаге. Прошу Сережу посмотреть последнюю корректуру».
«Сережа» — это старший сын Мамонтова, Сергей Саввич.

Так, в тюрьме Мамонтов переводит на русский язык «Дон Жуана» Байрона (из письма Мамонтова к Поленову: «За это время перевел «Дон Жуана», — давно собирался, наконец, нашел время...»).

Там же Савва Иванович разрабатывает постановку новой оперы — «Ожерелье». Её сюжет он придумал сам, Т. Л. Щепкина-Куперник изложила его в стихах, а композитор Н. С. Кротков должен был написать музыке к этой опере.

Он беспокоится за художественную часть, пишет из тюрьмы Поленову 21 сентября 1899 года: «...Никогда я не сознавал так глубоко великого значения искусства, как сейчас. Я всегда искренне любил его и оно в тяжелые дни спасает мой дух... Я сочинил оперный сюжет (задолго до ареста — В. С.), Щепкина-Куперник написала его в красивых стихах, а Кротков сделал, кажется, недурную музыку. Я слышал первый акт, мне нравится... Называется опера «Ожерелье». Фабула взята мной из времен греческих колоний на юге Италии. Словом, деликатная Греция и милая Италия... Бедная Частная опера хочет поставить «Ожерелье» и надо по возможности помочь им справиться с художественной частью. Она незамысловата, но требует такого благородного художника, как ты, т. е. тут должен быть дан тон, который ты сумел так недосягаемо высоко поставить в «Афродите» и «Орфее». Та же чистая, благородная и несколько условная Греция. Будь великодушен и сделай рисунки трех актов».

Поленов конечно, соглашается: «... Дорогой друг, Савва, об отказе, конечно, не может быть и речи. Я с особенным вниманием постараюсь исполнить твою просьбу. Мы ведь часто понимали друг друга на поприще искусства...».

Так, одновременно с этим Савва Иванович занимается скульптурой, очем он пишет тому же Поленову: «Все время мое проходит в работе. Пока светло леплю (фигурки-эскизы оперных персонажей — В. С.), а вечером кропаю...». Мамонтов лепит бюст своего надзирателя, потом — два портрета своего кумира Римского-Корсакова. Один из них он послал Керзину и получил ответ-благодарность с такой припиской: «Имя Саввы Ивановича Мамонтова не умрет, и всякий любящий родное искусство вспомнит о том, что было сделано Вами».

Поленов, навестив через некоторое время после этой просьбы Мамонтова в тюрьме, был несказанно удивлен тем, что Савва Иванович больше занят постановкой «Ожерелья», лепкой фигур к опере, чем ходом следствия по своему делу.

*
И всё-таки, искусство — искусством, но друзья Мамонтова хотят его первым делом извлечь из тюрьмы. Благо этих друзей у него оказалось немало — несмотря ни на что. Хлопочет не только Поленов, «друг неизменный», но и его семья тоже, в частности, брат последнего, экономист и юрист по образованию, Алексей Дмитриевич Поленов.

Так, 14 сентября 1899 года Алексей пишет из Москвы своему брату Василию: «…Меня очень задержала здесь беда, стрясшаяся над Саввой Ивановичем. Ты, конечно, знаешь из газет о произведенном у него в доме судебным следователем обыске и затем об аресте его. Его посадили в тюремный замок, в довольно скверную маленькую и душную комнату. Вся процедура более приближалась к жестокости, чем к правосудию. Пришлось ехать к следователю и к прокурору, но, к сожалению, без пользы...».

16 октября 1899 года Василий Поленов обратился к прокурору А. А. Лопухину с ходатайством о замене Мамонтову заключения в тюрьме домашним арестом: «... Материальные условия, в которых он находится, особенно при его болезненном состоянии, очень тяжелы: недостаток движения, чистого воздуха, но особенно тягостное для него одиночество (на это он жалуется сам) вконец могут подорвать и без того уже расстроенное здоровье... Происшедший вчера утром обморок с удушьем и, вероятно, ослаблением деятельности сердца, о чем вы, конечно, уже осведомлены, внушают мне опасения за его жизнь... извините решимость, с которой я обращаюсь к вам с просьбой заменить Савве Ивановичу это заключение домашним арестом: к тому меня вынуждает долголетняя с ним дружба...».

В те же дни Поленов встретился с Виктором Михайловичем Васнецовым. 17 февраля 1900 года они говорили о том, что надо бы поддержать Мамонтова морально: направить ему дружеское письмо о лица всех художников — друзей и сотрудников.

19 февраля последовал Васнецова пишет Поленову: «...В выражении наших дружеских чувств мы не должны подчеркивать в нем мецената. Да это было бы и неверно... он со всей семьей дорог нам, как центр, около которого ютился кружок, в котором художнику легко дышалось... Он не меценат, а друг художников. Его... сфера — художественно-сценическая. В этой области его значение и роль огромны, — это, безусловно, и должно быть закреплено за ним исторически... Только после его художественных постановок оперы в Частной опере (а особенно дома) несколько задумались над теми же вопросами и... такие крепкостенные учреждения, как императорские театры... В сценической области художественной (оформление сцены — В. С.) он — поистине великий реформатор, на деле показавший, к чему должно стремиться и чего можно достигнуть... честь ему и истинная слава! И художники должны крепко пожать ему руку и, не колеблясь, мужествено выразить сочувствие... оно есть и дань уважения, нас как художников, к его истинным заслугам художественным. Судить же его в других отношениях — не нам...»

Василий Дмитриевич предлагает друзьям-художникам направить Мамонтову письмо от всех его товарищей по искусству. Все отвечают согласием.

Отступ. 4.
Илья Ефимович Репин 21 февраля 1900 года пишет Поленову из Петербурга: «...Разумеется, я с удовольствием распишусь под вашим сочувствием С. И. Мамонтову как художнику, артисту, просветителю своего круга в изяществе. Идея ваша мне очень нравится...»

Марк Матвеевич Антокольский (письмо от 11 марта 1900 года, Париж): «...Твое письмо, равно как ваши добрые намерения, несказанно обрадовали меня, и чего бы вы не придумали, я подпишусь обеими руками, только поскорее...»
Он же, в следующем письме от 14 марта 1900 года: «Твое доброе письмо получил. Спешу выслать тебе мое письмо к Савве Ивановичу. Не знаю, как его найдут, но все равно, сказал то, что чувствовал. Что же касается до моей подписи, то попробую написать обратно химическими чернилами, но вряд ли что-нибудь выйдет, и не лучше ли будет написать тебе: «Антокольский просит меня подписаться за него...»

Художник Николай Дмитриевич Кузнецов пишет 1 апреля 1900 года из Одессы: «... От всего сердца желаю выразить хоть чем-нибудь свое сочувствие и горе дорогому и чудному Савве Ивановичу. Пожалуйста, присоедини мою подпись. Если успею, то пришлю химическую, а то и так подпиши за меня; спорить и прекословить не буду. Скопировать и ты сможешь с помощью кальки с этого письма».

К Пасхе 1900 года все подписи были собраны и тогда, под предлогом пасхального же похдравления, группа художников обратилась с письмом к Мамонтову: «Христос воскресе, дорогой Савва Иванович!

Все мы, твои друзья, помня светлые прошлые времена, когда нам жилось так дружно, сплоченно и радостно в художественной атмосфере приветливого, родного круга твоей семьи близ тебя,— все мы, в эти тяжкие дни твоей невзгоды, хотим хоть чем-нибудь выразить тебе наше участие.

Твоя чуткая художественная душа всегда отзывалась на наши творческие порывы. Мы понимали друг друга без слов и работали дружно, каждый по-своему. Ты был нам другом и товарищем. Семья твоя была нам теплым пристанищем на нашем пути; там мы отдыхали и набирались сил. Эти художественные отдыхи около тебя, в семье твоей, были нашими праздниками.

Сколько намечено и выполнено в нашем кружке художественных задач и какое разнообразие: поэзия, музыка, живопись, скульптура, архитектура и сценическое искусство чередовались».

В этом письме вспоминаются тепло и уют дома, вечера с чтениями, которые послужили началом художественного единения кружка, отмечается, что множество больших творческих задач, которые ставили перед собой художники — друзья Мамонтова, осуществлялись лишь потому, что мастерские Мамонтова и его дом «давали ... гостеприимный приют, в них работалось легко рядом с тобой».

Вспоминался в письме энтузиазм, охвативший весь кружок во время строительства в Абрамцеве церкви, первые сценические опыты на домашней сцене, дивные постановки «Снегурочки», «Саула».

«С домашней сцены,— писали художники,— художественная жизнь перешла на общественное поприще, и ты, как прирожденный артист именно сцены, начал на ней созидать новый мир истинно прекрасного. .. После «Снегурочки», «Садко», «Царя Грозного», «Орфея» и других всем эстетическим чутким людям уже трудно стало переносить шаблонные чудеса бутафорного искусства. .. И роль твоя для нашей русской сцены является неоспоримо общественной и должна быть закреплена за тобой исторически.

Мы, художники, для которых без высокого искусства нет жизни, провозглашаем тебе честь и славу за все хорошее, внесенное тобою в родное искусство, и крепко жмем тебе руку».

Завершалось письмо так: «Молим бога, чтобы он помог тебе перенести дни скорби и испытаний и вернуться скорее к новой жизни, к новой деятельности добра и блага. Обнимаем тебя крепко. Твои друзья».

И далее — подписи четырнадцати русских художников и одного композитора. Это были братья Васнецовы, Поленов, Репин, Антокольский, Неврев, Суриков, Серов, Остроухов, Коровин, Левитан, Кузнецов, Врубель, Киселев, Римский-Корсаков.
Очевидно, не имея уверенности, что письмо будет вручено адресату, Поленов отдал его черновик семье Мамонтова для передачи Савве Ивановичу.

Многие слали Мамонтову личные письма со своими словами поддержки.
Так поступил, например, Станиславский: «Видеться мне лично с Вами не удастся по причинам, которые я Вам изложу при свидании. Пишу Вам эту коротенькую записку, чтобы Вы знали, что есть еще один из многочисленных людей, который думает о Вас ежедневно, любуется Вашей духовной бодростью, верой в силу искусства, поддерживающего в людях их душевные и умственные силы. Большое спасибо за память обо мне, которую искренне ценю. Верьте в самые лучшие и неизменные чувства к Вам».

Конечно, дело письмами не ограничилось.
Так, рабочие и служащие Северной дороги стали собирать деньги «для выкупа» своего «хозяина». Потому что он был для них больше, чем работодатель и собственно «хозяин».

Отступ. 5.
Из воспоминаний Коровина о Мамонтове («досудебного», благополучного времени): «Когда мы приехали на Ярославский вокзал, я заметил, как любили Савву Ивановича простые служащие, носильщики, кондуктора, начальник станции. Он имел особое обаяние. Никогда не показывал себя надменным хозяином, не придирался, не взыскивал, со всеми был прост. По многу лет служили люди в его учреждениях. Он не сказал мне никогда ни про кого плохо. Если были трения, он отвечал иронией».

Так, Валентин Серов, пользуясь правом доступа во дворец (он пишет царский портрет), в феврале 1900 года прямо говорит с царем Николаем Вторым.
19 февраля того же года этот разговор он описывал так: «...В конце сеанса вчера я решил все-таки сказать государю, что мой долг заявить ему, как все мы, художники — Васнецов, Репин, Поленов и т.д. — сожалеем об участи С[аввы] Ив[ановича] Мамонтова, т. к. он был другом художников и поддерживал [их], как, например, Васнецова, в то время когда над ним хохотали, и т. д. На это государь быстро ответил и с удовольствием, что распоряжение им сделано уже. Итак, Савва Иванович, значит, освобожден до суда от тюрьмы".

И он был освобожден. Благо нашелся к тому и формальный повод. Друзья Мамонтова добились освидетельствования его врачебной комиссией, и она установила, что Мамонтов "страдает болезнями легких и сердца". Следователь вынужден был 17 февраля 1900 года согласиться на замену тюремной камеры домашним арестом.

Поселился Мамонтов под надзором полиции в своем небольшом доме в Петропавловском переулке, недалеко от Новой Басманной улицы.

Отступ. 6.
Но не все питомцы Мамонтова показали себя достойно в этом деле.
По воспоминаниям сына Саввы Ивановича Всеволода его отец был потрясен отступничеством Шаляпина и Коровина: "Когда отца моего в 1899 году постигла катастрофа, и он был в тюремном заключении, Коровин отнесся к этому несчастию слишком безучастно и устроился декоратором императорских театров, расставшись с прославившей его Частной оперой. Одновременно и Шаляпина переманил к себе в Большой театр Теляковский, директор императорских театров. Этой измены частной опере, воспитавшей и выведшей их обоих в большие люди, отец до конца жизни своей не мог простить своим бывшим любимцам. Не один раз повторял он моей сестре Шуре свою просьбу, чтобы ни Коровин, ни Шаляпин не были у него на похоронах и не подходили к его гробу.

Любопытный документ оказался в архиве отца уже после его смерти. Это листок обычной почтовой бумаги. На левой странице листка наверху вырезки из газеты следующего содержания:
«Болезнь К. А. Коровина». «Известный художник К. А. Коровин заболел и находится в настоящее время в лечебнице д-ра Майкова. Болезнь на нервной почве».
Под этой заметкой рукой отца написано: «20 ноября 1908 г. я прочел в «Русском Слове» эту заметку и послал в лечебницу Майкова узнать о здоровье Коровина.
В ответ получил это письмо».

На правой странице рукой Коровина написано:
«Благодарю, дорогой Савва Иванович! Здоровье мое, слава Богу, теперь лучше. Я вменяем — не верьте газетам. Устал от всяких гадостей, принимаю абсолютный покой».
Ваш Коровин Константин 20 ноября, Москва».

Под этим письмом написано отцом:
«Гадости, конечно, утомляют, а потому делать их не надо».
Очень характерный для Коровина и моего отца документ».

Конечно, потом Мамонтов оттаял — продолжил своё общение с Константином Коровиным. Всё-таки они были слишком долго вместе — «срослись». Да и 14 лет общей работы в Русской частной опере много чего значили. И Савва Иванович продолжал следить за деятельностью Константина Алексеевича, остро переживал его неудачи и отклонения от пути настоящего художника.

Актриса Надежда Комаровская, с которой художника связывала многолетняя дружба, в своей книге "О Константине Коровине" пишет: "Помню один из эпизодов, глубоко взволновавший Константина Алексеевича. Новый владелец основанного Мамонтовым театра С. И. Зимин предложил Коровину оформить зрительный зал. По эскизу Коровина зал был превращен в подобие боскета и расписан стилизованными розами. Затея была явно неудачна, и Савва Иванович, побывав в театре, с горечью сказал Коровину: "Не ваше это дело, Константин Алексеевич, расписывать потолки. И делаете это вы скверно!"

Иначе было с Шаляпиным.
Когда после выхода из тюрьмы Мамонтов справлял свой 59-летний день рождения и к нему приехал Шаляпин (с цветами, шампанским), Мамонтов не удержался, стал упрекать его за переход в Большой. Шаляпин «огрызнулся», но тут же сник и, стараясь быть незаметным, ушел. Савва Иванович его задерживать не стал, а когда тот ушел, он сказал, глядя на закрывшуюся за певцом дверь: "Он теперь занят не искусством, а постройкой себе золотого памятника".

*
Находясь под домашним арестом, он пытался привести в порядок дела — хотел договориться с акционерами и кредиторами «полюбовно», дабы избежать суда. Но это не удалось. Что он мог предложить кредиторам?

Все имущество его было арестовано — в том числе и собрание произведений искусства, которое было у Саввы Ивановича в его доме на Садовой. Все эти вещи — библиотека, картины Репина, Васнецовых, Врубеля, Антокольского, Коровина, Серова и других, большое количество скульптурных произведении самого Мамонтова, иконы в окладах, предметы декоративно-прикладного искусства, собрание русских и иностранных монет, майолики Врубеля — были опечатаны и простояли так три с лишним года, пылясь и портясь в неотапливаемом помещении.

В 1901 году в дом на Садовую проник, добившись разрешения, корреспондент одной из московских газет и написал рассказ о своем путешествии. «Помпея в Москве» — так он назвал свою напечатанную корреспонденцию.

В доме у Мамонтова он увидел разрушение и запустение — толстый слой пыли на картинах, мебели, рояле, скульптуре, расколотые гипсовые слепки. Холод, смешанный с пронизывающей сыростью, прочно и нераздельно владел домом. Журналист писал: «Ледяным погребом веет на входящего... гулко раздаются шаги под заиндевевшими сводами, и невольная робость, точно в присутствии покойника, охватывает душу... Тяжелое, похожее на кошмар чувство возбуждает в свежем человеке посещение этой новейшей Помпеи. Не хочется верить в существование сознательного вандализма в просвещенном XX веке. И в душе невольно рождается горячее желание спасти от гибели произведения национального творчества...».
Журналист замечает, что запонки и пенсне в спальне на столе и те были опечатаны — «это тоже движимость, обеспечивающая многомиллионный иск».

Позднее, в 1903 году, вся арестованная коллекция Мамонтова была распродана с молотка. Некоторые вещи купили частные лица, другие вещи перешли в собрание в Третьяковскую галерею — стараниями И. С. Остроухова и В. А. Серова.

Отступ. 7.
Так, картины Васнецова "Ковер-самолет", "Витязь на распутье" и скульптуру Антокольского "Христос перед Пилатом" оценили в 10 тысяч рублей.
Стоимость картины Коровина "Испанки" была определена в 25 руб., его же "Корабли" продавали за 50 рублей.
За портреты итальянских певцов Мазини и Таманьо работы Серова назначил цены в 300 и 200 рублей. Некий "этюд Врубеля» (без рамы) оценили в 25 рублей, картина Перова "Мальчик" — в 25 руб., и т. д.

Музыкальная библиотека Саввы Ивановича распродавалась раньше основного имущества дома на Садовой. В ЦГАЛИ, в фонде С. И. Мамонтова хранится письмо, даже скорее сопроводительная записка без подписи: «Хотя я не получила от Вас разрешения взять ноты, но я знала, что Вы хотите их иметь... Взяла не все, а восемьдесят клавиров...» Рядом растроганный Мамонтов делает приписку: «Купила на аукционе. Какая прелесть! И это на свои какие-то гроши, 20 марта 1903 г.».

Конечно, особый интерес судебные чиновники проявили к деловым документам и переписке Мамонтова. Они были изъяты и скрупулезно научены. В них искали документального подтверждения "махинаций". Но никаких «улик» так и не нашли.

Дожидаясь суда, Савва Иванович лепил охранявших его приставов. Навестивший его тогда Константин Станиславский вспоминал:
« — Вот, смотри Костя, это вся московская полиция», — говорил он, показывая на целый ряд бюстов, точно выстроенных на параде. Тут были частные приставы и их помощники всех частей Москвы.
- Это все мои друзья, — добавлял он. — Знаешь, они очень сердечные люди, гораздо добрее, чем те, наверху, в Петербурге».